Холодно, как же смертельно холодно… Снег противно и липко обжигает тело, тысячами иголок вонзается в почти босые ноги. Но какое это имеет значение, когда только что, прилюдно, ее вымазали в страшной вонючей жиже по имени «предательство». После такого – не живут …
***
Маша была из тех самых «тургеневских девушек», которых, наверное, уже на свете почти и не осталось. Ну, скажите, кто сегодня читает Шекспира или восхищается новеллами Цвейга? Кто способен полночи думать о том, имел ли право Раскольников на убийство?
«Не от мира сего», — хихикали одноклассницы. Маша краснела, низко опускала голову и пыталась выскользнуть за дверь. Больше всего ей хотелось быть незаметной, и если бы она родилась хамелеоном, то наверняка бы носила только серую, как древесные высохшие сучья, окраску.
Но на свою беду Маша была под два метра ростом, да еще с ярко-рыжими, причем не крашеными волосами, поэтому в школе на физкультуре всегда стояла первая и вообще «отсвечивала».
— Папочка твой, чтоб ему пусто было, постарался, — иногда в сердцах говорила мамка. – Но папочка был существом мифическим, в ее жизни никогда не появлявшимся.
Однажды она спросила маму, любила ли та его?
— А что любила? – мамка привычно затянулась закрашенным помадой «бычком», — строил он у нас тут коровник. Я его и фамилии-то не знаю.
Машка морщилась, но понимала, что от мамки вряд ли чего путного добьешься. Лучше залезть за перегородку, открыть заветный томик Шекспира и… погрузиться в мечты. Конечно же, она мечтала о Ромео – нежном, возвышенном, страстном. И почему-то с голубыми глазами. «Ага, а рядом ты – костлявая дылда с зачатками груди!», — одергивала она себя. Но все равно мечталось так сладко…
***
Окончив школу, Маша на удивление легко поступила в столичный университет. Парней в группе было много, поэтому любовь вспыхивала, словно хворост.
— Послушай, Маш, — как-то вызвала ее для разговора Оленька, соседка по комнате в общаге. – В общем, к Дашке ее Толик будет приходить по четным дням, а ко мне мой Мишка по нечетным. А ты в коридорчике в это время посидишь. Ладно?
— Ладно, — легко согласилась Машка. – Я и в коридоре конспект почитаю.
— Вот и отличненько, — пропела Оленька, поворачиваясь так, чтобы в зеркале была видна ее обтянутая юбочкой аппетитная попка, — Если что, мы и тебе кавалера подыщем…
Так оно и повелось: парни регулярно атаковали комнату, вернее их старенькие скрипучие кровати, Машка сидела в коридорчике, читая конспект. И все были довольны.
К зиме ажиотаж любовных похождений несколько спал. Дашу и Оленьку парни «прокатили», и они впали в меланхолию.
— Было бы о ком переживать! – глядя на их тоскливые физиономии, однажды не выдержала Маша, — Неужели вы думали, что они с вами серьезно?
— А тебе завидно? – прищурилась Даша. — Ладно, нас с Олькой бросили, так мы завтра же других найдем! А вот ты, как была серостью, так и останешься…
Девчонки многозначительно переглянулись и затихли. Если бы Маша знала, сколь роковые она произнесла в тот вечер слова…
***
Макс всегда считался на курсе Казановой. Еще бы! Столичная штучка, обходительный, веселый. Не парень, а мечта любой девушки. Но Макс делать выбор не торопился – все чего-то выгадывал, высматривал и… улыбался своей знаменитой улыбкой чеширского кота.
Маша давно заметила Макса, особенно его голубые глаза. Они были совсем как у Ромео в ее мечтах. Но сам Макс доверия явно не вызывал. Да и не обратил бы он внимания на такую, как Маша. Вот почему она изумилась, когда в перерыве он подсел к ней.
— Маш, дашь конспекта? – от него пахло дорогим парфюмом, и вообще весь он излучал здоровье и какую-то сияющую радость.
— Дам, — буркнула Маша, а про себя подумала: «Чего ж такому кабанчику не радоваться: у него и папа, и мама. По общагам, небось, не шарится».
— А чего так грубо? – изумился Макс. Все также с улыбкой глядя на нее. – Мадемуазель, улыбнитесь!
Домой она шла в смятении. «Разве он мне нужен? Поиграет и бросит, а я…».
Но Макс смотрел нежно, в постель не тащил и все водил в парк на прогулки.
— Зачем тебе это надо? — спросила однажды Маша, привыкшая всегда расставлять точки над «i».
— С тобой интересно, поговорить можно обо всем.— вздохнул Макс. – А девчонки на курсе дуры-дурами. И еще ты… красивая.
Он остановился и, прерывисто дыша, обнял ее:
— Ты как тростинка на ветру. Иди, иди в тепло, а то замерзнешь. Ну чего же ты боишься? «Сейчас он меня поцелует! – в ужасе подумала Маша. Как царевич спящую царевну. И я проснусь. И это будет катастрофа!».
Вырываясь из сладкого плена, она оттолкнула его:
— Не верю тебе! Ты поиграешь и бросишь!
— Я докажу, что я не такой, — крикнул ей вслед Макс. Вот увидишь!
С того дня Макс буквально стал неотлучной ее тенью. Он следовал за Машей по пятам, пытался угадать любое ее желание, порой просто молча сидел рядом, но даже в этом молчании было что-то волнующее.
«Неужели он в меня влюбился? – в смятении думала Маша. – Нет, это слишком хорошо, чтобы было правдой…». Больше всего ей хотелось поверить Максу. Но как же она боялась, что он сделаете ей больно!
Она испытывала его еще целый месяц, не позволяя даже прикоснуться к себе: водила на скучнейшие лекции и даже в филармонию, но он покорно терпела все. И ненавидела себя за свою подозрительность.
***
Однажды вечером Оленька и Даша сказали, что идут на ночную дискотеку.
— Вернемся под утро, — подмигнула Даша, — а ты тут… хозяйствуй.
Девчонки убежали, оставив после себя тяжелый шлейф парфюма, а минут через двадцать в дверь постучали.
«Макс! — екнуло Машино сердечко. – Как он узнал, что я одна?».
— Не прогонишь? – он ласково посмотрел на нее своими голубыми глазами и осторожно присел на краешек кровати.
— Не прогоню, — обреченно сказала Маша. Ни за что не прогоню!
А потом случилось то, что случилось, — Макс медленно, словно спрашивая разрешения, одну за одной, расстегивал пуговки на ее халатике, то опуская голову, то глядя ей в глаза. «Я люблю тебя»! – шепнула она Максу перед тем, как унестись в пелену сладкого забыться…
А после начался ад.
— С боевым тебя крещением, подруга, — ехидно пропела буквально над ухом откуда-то взявшаяся Оленька. – Что, и на тебя свой козел нашелся?
В глазах у Маши потемнело, и поплыли красные круги. Словно в замедленной съемке она видела ухмыляющиеся лица однокурсников, столпившихся у открытой двери, победительную усмешку Макса…
— Максииик мооолооодеец, Деелоо своооое знаааает, — неестественно медленно выговаривала слова Дашка. — Дееержиии, чееестныый выииигрыыыш.
Скомканная банкнота в сто долларов медленно перекочевала на кровать, и Макс также неестественно медленно ее взял. А потом все звуки словно пропали.
***
Холодно, как же смертельно холодно… Она выбежала на улицу лишь в халатике, накинутом на голое тело. В ушах все еще стоял обидный смех, одна тапочка потерялась, но ей не было дела до того, куда она бежит и как выглядит. Снежинки иголочкам вонзалась в тело, заледеневшие от снега ноги уже не чувствовали боли.
… Свет, какой ослепительный свет! Там хорошо, тепло, там – спасение. Нужно бежать туда, к нему!
Удар, яркая вспышка и темнота…
Врачи сказали, что могло быть и хуже, если бы ее вовремя не привез в больницу мужчина — под колеса его машины она выскочила, как «черт из табакерки». А так пара переломов, сотрясение мозга и незначительные обморожения – через месяц, пообещали, будет как новенькая.
Но если переломы можно срастить, то как вылечить душу? Опершись на костыли и стоя у больничного окна, Маша спокойно размышляла прыгнуть ей вниз, вскрыть вены в туалете или утопиться. Жить дальше было совершенно ни к чему.
Почему она не сделала этого? Может, оттого, что чувствовала: не ее это время. А может, останавливали всегда хмельные мамкины глаза – кто о ней позаботится, непутевой?
***
Через месяц Машу выписывали из больнице. Стоя на крыльце, она вдыхала влажный, уже весенний воздух, подставляя лицо неяркому солнышку. Как ни странно, ей снова хотелось жить…
— Маша! — она вздрогнула от звука этого голоса и закрыла глаза, мечтая, чтобы Макс в эту же минуту просто исчез, испарился, словно его и не было. Как могла любить этого самодовольного индюка?
— Маша, — повторил он, — Ты прости меня, ладно?
— Я не сержусь на тебя, — ровно ответила она, тяготясь этим разговором.
— Не сердишься? – обрадовался он. — Правда? Тогда, может, подпишешь, что не имеешь ко мне претензий за… случившееся? А то меня из универа исключают…
Он совал ей в руки какую-то бумажку и с мольбой заглядывал ей в лицо своими отвратительными голубыми глазами.
— Ладно, живи! — она сняла варежку и брезгливо расписалась. — А теперь, проваливай!
20 ЛЕТ СПУСТЯ…
Утро, как всегда, началось ровно в шесть – даже в выходные Мария Павловна не позволяла себе залеживаться позже. А сегодня понедельник, и к тому же два совещания в министерстве, на которых надо обязательно выступить.
Она нехотя спустила ноги на пушистый ковер в спальне и с завистью посмотрела на сладко спящего мужчину, чей смуглый рельефный торс эффектно выделялся среди шелковых простыней. «Кажется, дурак дураком, а мил, — подумала она, вспоминая безумства прошедшей ночи. – Менять его пока не буду, пусть еще недельку порезвится».
Став под горячий душ, она мысленно прокручивала в голове все дела предстоящего дня и знала, как много от нее сегодня зависит. Еще чуть-чуть, и она станет управляющей банка, не зря же она так старательно скупала акции. И с финнами надо серьезно поговорить – дело-то стоящее…
Затем она стала думать о том, что пора покупать новую машину – старой уже два года скоро исполнится. И что неплохо бы на Рождество снова выбраться в Париж… И что мамка совсем обленилась, даже огород копать не хочет – требует, чтобы ей наняли садовника. Впрочем, мамка в жизни Марии Павловны была единственным человеком, которому прощались все маленькие и большие чудачества. Остальных же от одного ее взгляда и особенно вежливо-холодной улыбки, сразу же бросало в дрожь.
«Бой-баба», — говорили про нее одни. «Железная Леди, — вторили другие.
Она знала об этом, но не обижалась – ей нравилось играть судьбами других людей: неожиданно возносить и столь же неожиданно бросать в пропасть, манить обещаниями и прилюдно уничтожать. Добра в ней было не меньше, чем у скорпиона, а яда больше, чем у гремучей змеи. Ее боялись, ей льстили и, как ни странно, ее уважали за профессионализм. По крайней мере, ничего в этом мире не далось ей даром.
— Ваш завтра готов, — почтительно сказала домработница, когда Мария Павловна, свежая после душа, вышла в столовую, – водитель будет в половину восьмого, как вы просили.
В этот день с утра у нее почему-то было хорошее настроение. И круассаны казались вкуснее, и кофе ароматнее, и водителю, ожидавшему ее в машине, она, презрев свои правила, улыбнулась. Может, оттого, что в В приемной ее встретила секретарь, протягивая листок с расписанием на день.
— Мария Павловна, у нас новый охранник. Сами посмотрите или начальник кадровой службы займется?
— Сама, — кивнула Мария Павловна, — пусть зайдет в кабинет.
Она не сразу поняла, кто перед ней, но, приглядевшись, с изумлением поняла, что это … Макс. Те же голубые глаза, остатки светлых волос, аккуратно зачесанные набок, выутюженный дешевый костюм… И просительное выражение лица человека, который привык уважать власть.
— Садитесь, — милостиво сказала она ему, затягиваясь тонкой сигаретой. Он почтительно примостился на краешке кожаного стула, и тут по лицу его пробежала тень узнавания.
— Мария Павловна… Маша? Но как это!
— А вот так, — встреча старых друзей на Эльбе, — зло рассмеялась она. – Только я теперь тебе не Маша, а Мария Павловна. Как живешь, Максик? Да не бойся ты, расслабься, Я не кусаюсь!
— Нормально живу, — промямлил Макс. – Служил в армии, потом остался на сверхсрочную, теперь вот охранником…
— Так тебя, значит, из института отчислили? – Удовлетворенно спросила Мария Павловна.
— Отчислили. Из-за твоей…вашей… подписи. Мне сказали, что если вы подпишете, то оставят.
— Я же подписала! — Откровенно издевалась она. – Неужели подпись комиссии не понравилась?
Он еще что-то хотел сказать, но Марии Павловне уже надоел этот бессмысленный разговор. В конце концов, у нее столько сегодня дел!
И все-таки, когда за ним закрылась дверь, не выдержала, и достала из загашника бутылку коньяка.
«Ну что же, Максик, — теперь ты мой, вот и посчитаемся» — сказала она себе под нос…